Эта отчаянно-исповедальная нота одного из самых сильных друнинских стихотворений – Только времени / Не знаю чище / И острее / К Родине любви – камертон для многих книг о войне. Книг, написанных во время Великой Отечественной или сразу после Победы; книг, написанных фронтовиками или теми, кто много позже только видел сны своего деда о страшных боях, которые тот прошел. Предлагаемая подборка книг – мой личный выбор. Это те книги, названия которых до сих пор откликаются в душе, как задетая струна, или книги, совсем недавно вышедшие и удивившие своим взглядом на то, какой, оказывается, может быть война, – взглядом уже наших современников.
Ю. Бондарев. Берег
Один из самых известных военных романов Бондарева, написанный в начале семидесятых годов, – о том, как молодые советские лейтенанты, воспитанные правильной русской литературой (их любимцы – Тургенев, Толстой), уже почти дошли до Берлина и сумели остаться верными своим принципам – в обращении со своими солдатами на батарее, с пленными немцами, со своими товарищами. Литературовед Л. Финк полагает: «Берег» – роман о связи времен, «о том, какой мир мы создали в 70-е годы благодаря победе в 45-м». Военная история стереоскопически вложена в историю 70-х: Вадим Никитин, один из тех двадцатилетних советских лейтенантов-артиллеристов, освобождавших в конце войны Кенигсберг, становится известным советским писателем и вместе со своим другом по приглашению немецкого издательства летит в Гамбург. Там, встретив любовь своей юности, немецкую девушку Эмму, которую он когда-то спас в последние дни войны, он чувствует, что всю жизнь «плыл, приближался и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди». Неожиданная любовь во время войны – Schmetterling und das Maedchen Emma («Бабочка и девушка Эмма»), – которая разрушила для Никитина и Эммы стереотипы о враге, преодолела языковые барьеры, вернувшись через 26 лет, не может вновь соединить берега Советского Союза и ФРГ, разделенные «холодной войной». И герой, уцелевший в горниле войны, не выдерживает второго расставания с Эммой, он уже обречен, когда садится в самолет, чтобы лететь домой.
В. Богомолов. Момент истины (В августе сорок четвертого…)
Исповедальность и лиричность «лейтенантской прозы» В. Быкова, Ю. Бондарева, Б. Васильева уравновешивается создаваемым в 1970-е гг. новым каноном «военно-документального» романа – книгами Ю. Семенова и В. Богомолова. От подчеркнуто эмоциональной субъективности взгляда на войну 20-летних героев-лейтенантов существенно отличается сухой, нарочито объективный взгляд новых героев повествования, 40-летних разведчиков, действующих в тылу врага или даже на вражеской территории. Намеренное введение в ткань повествования разнообразных документов – донесений, шифротелеграмм, сообщений из Ставки Верховного Главнокомандования – придает острому сюжету великолепного детективного романа В. Богомолова эффект реальности происходящего. Боевой задачей разведгруппы капитана Алехина, действующей в конце войны в Белоруссии, является обнаружение и уничтожение группы диверсантов, выходящей в эфир с портативным передатчиком в тылу фронта. Смена типажа главного героя военной прозы в «документально-детективном» романе о разведчиках обусловлена сюжетом: теперь это не отчаянно храбрый, эмоциональный, влюбленный молодой офицер, а персонаж, на первый взгляд, достаточно прозаический: «капитан – среднего роста, худощавый, с выцветшими, белесоватыми бровями на загорелом малоподвижном лице». Однако он – невероятно умный и опытный разведчик (когда лейтенант-«чистильщик» Таманцев говорит: «Паша, ты – гений!», он подводит итог опаснейшей разведоперации, которую капитан Алехин смог выстроить и осуществить с группой всего из двух человек). Постоянная смена перспективы за счет смены рассказчиков и введения «документального нарратива» делает повествование объективным, что ставит военный детектив В. Богомолова в один ряд с классическими образцами жанра детективного романа.
С. Абрамов. В лесу прифронтовом
Параллельно реалистическому и документально-художественному нарративу о войне в 1970-е гг. возникает еще одно ответвление «военного канона» – научно-фантастическое. Позже по этому пути пойдут С. Лукьяненко, М. Горелик и многие современные авторы бесчисленных повествований о штрафбатах, проваливающихся в хронодыры. Качественная научная фантастика С. Абрамова, выполненная на уровне стандартов жанра, заданных в советской литературе А. и Б. Стругацкими, знакомит читателя с одной из первых жанрообразующих историй о том, как «четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад по четвертому измерению». Гениальный физик Старков сидит со своими практикантами-студентами в сторожке в лесу на Брянщине, «отягощенный неудачами и насморком», и пытается доказать свою теорию «о функциональной обратимости временной координаты». После ряда сбоев в экспериментах в брянских лесах появляется отряд гитлеровцев из 1942 года, и ученому-физику вместе со студентами приходится вступить с ними в бой. Персонажей повести С. Абрамова ждет решение жестких экзистенциалистских проблем (почти как в знаменитом фаулзовском «Волхве»), осознание того, что их научный эксперимент из гипотезы превратился в страшную реальность, угрожающую не только самим его авторам, но и жителям окружающих деревень. Социальный характер научно-фантастического сюжета превращает ситуацию войны, неожиданно и нелепо вернувшейся к ученым, которые выпустили «джинна из бутылки» времени, в аксиогенную ситуацию, и позволяет определить ценностные ориентиры эпохи 70-х гг. Нравственным эталоном действий персонажей становятся ситуации военного времени, сквозь «хронодыру» проникшие в современность: Он усмехнулся: вот она – инерция книжных знаний. Это же и есть Восточный фронт – для них, конечно. Или, вернее, был. …И вдруг Димка ужаснулся ленивой будничности этой по сути страшной мысли. Какая, к черту, огневая мощь? Они физики, ученые, а не вояки. Они сюда работать приехали, а не стрелять. В людей стрелять, в таких же, как он, из плоти и крови, как Олег, как Старков, как их сельские знакомцы. …Сумеет ли он это сделать: ведь не научили. В тире стрелять по мишеньке с кружочками – учили. А в людей – нет. И ненавидеть не учили. И никто пальцем не тыкал: вот, мол, враг, убей его. Просто врага не было. Живого…
А. Геласимов. Степные боги
Книга Андрея Геласимова – не о войне, она уже закончилась. Но мальчишки в Забайкалье, на форпостах рядом с восточными рубежами СССР играют в войну:
Петька вскарабкался повыше, уселся верхом на конек и раскинул руки.
– Первая эскадрилья! Бомбометание закончено! Возвращаемся на базу! Поздравляю с выполнением боевого задания!
Бабка Дарья отступила от лестницы, посмотрела на него, подняла с земли небольшой кусок каменной соли, зализанной козами до сверкающей гладкости, неловко замахнулась и бросила его вверх. Камень стукнулся в середину крыши и скатился обратно, треснув бабку Дарью по ноге.
– Слева по курсу – зенитки противника! – крикнул Петька. – Боезапас исчерпан. На вражеский огонь не отвечать!
Бабка зашипела от боли, плюнула на землю и, прихрамывая, пошла в огород – выгонять оттуда жующих картофельную ботву коз.
Мальчишки бегают в овраг, чтобы с палками «поймать Гитлера», воюют с глупыми козами, сердитыми бабушками и хитрыми дедами, прячущими спирт, дерутся, играют в карты, спасают волчонка, переживают за друзей, которые болеют какими-то непонятными болезнями рядом с рудниками… И только японский военнопленный, врач Миянага Хиротаро, догадывается о причине стольких смертей в Разгуляевке, наблюдая за мутациями лекарственных трав. Светлая, солнечная, легко написанная книга Андрея Геласимова на самом деле глубока и трагична. Она – о ранах прошедшей войны и о Хиросиме и Нагасаки, которые грядут. Она – о верности врача своей присяге даже в плену. Она – о детской дружбе, первых потерях и формировании характера у мальчишек послевоенной поры. Геласимов в начале своей книги пишет, что посвящает ее «своей маме Геласимовой Ларисе Ивановне за ее удивительные устные рассказы и своему деду Геласимову Антону Афанасьевичу за смешную частушку, за переход через Хинган в августе 1945-го, за то, что выжил и победил, и за то, что много рассказывал внуку». И эта яркая, легкая книга о мальчишках, взрослеющих после войны, достойна памяти деда.
М. Зусак. Книжный вор
Книга одного из самых талантливых современных австралийских писателей, Маркуса Зусака, – о стране, которая начала одну из самых страшных войн в истории человечества. Она – о начале этой войны, о Германии в январе 1939 года. 9-летняя Лизель Мемингер после исчезновения отца, связанного с коммунистами, и смерти маленького брата, оказывается в приемной семье Ганса и Розы Хуберманов. В маленьком городке Молькинг она встретит своего лучшего друга и первую любовь – Руди Штайнера, вместе с приемным отцом Гансом Хуберманом спасет беглого еврея, прячущегося от нацистов, научится наконец читать и украдет много прекрасных книг, которые будет читать взахлеб. И только в конце долгой жизни, уже уехав в Австралию и состарившись, получит книгу своей жизни, украденную главным рассказчиком, – Смертью. «Книжный вор» – едва ли не единственная в мировой литературе книга с таким странным рассказчиком. Не агрессивным, неторопливым, спокойным и внимательным к людям. С художественной жилкой – Смерть любит краски. Три встречи рассказчика с маленькой Лизель Мемингер в нацистской Германии окрашены в белый, черный и красный цвета. «История об одном из вечно остающихся, о знатоке выживания» вызывает у рассказчика любопытство, и «книжная воришка» с храбрым сердцем – главная героиня его истории.
Тан Тван Энг. Дар дождя
Малайский писатель Тан Тван Энг, лауреат премии Вальтера Скотта, показывает Вторую мировую войну в совершенно необычном ракурсе: трагедия войны проходит линией разлома по знатным семьям Малайзии, многоязычным и поликультурным (и старшее, и младшее поколение владеют английским, китайским, малайским языками). Еще одна культурная традиция – японская – входит в роман вместе с именем Эндо-сана, учителя главного героя. В подобных ситуациях мультикультурных взаимоотношений, на фоне необходимости для героев постоянно определять свое отношение к военной политике Великобритании как доминиона и нацистской Германии, а потом и вступившей в войну Японии, не обошлось без канонических оценок и сюжетов в духе BIPOC (Black, Indigenous, People of Colour).
Остросюжетный, запутанный, многоуровневый психологический роман о молодом человеке с «даром дождя», выбирающем свой жизненный путь между семейным бизнесом и занятием боевыми искусствами, в трагической ситуации Второй мировой показывает специфический восточный взгляд на понятие чести учителя и самурая, годами вырабатывающееся равнодушие к смерти и умение сохранить верность своим принципам.
В. Н. Карпухина, д. ф. н., профессор
* * *
И откуда
Вдруг берутся силы
В час, когда
В душе черным-черно?..
Если б я
Была не дочь России,
Опустила руки бы давно,
Опустила руки
В сорок первом.
Помнишь?
Заградительные рвы,
Словно обнажившиеся нервы,
Зазмеились около Москвы.
Похоронки,
Раны,
Пепелища…
Память,
Душу мне
Войной не рви,
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Лишь любовь
Давала людям силы
Посреди ревущего огня.
Если б я
Не верила в Россию,
То она
Не верила б в меня.
Юлия Друнина
В тему
***
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же…
***
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня, предвечернею порою,
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по полям людьми они брели.
Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
***
…И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое.
