А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хотел сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется…
Осип Мандельштам
Дойти до самой сути – удалось. Наш редактор Аркадий Шабалин в прошлом, 2024 году успешно защитился в диссовете Кемеровского госуниверситета – и стал кандидатом филологических наук.
А на торжественном заседании ученого совета АлтГУ, под занавес года, получил заветный диплом. По такому случаю и, конечно, по случаю 45-летия «За науку» выхватили Аркадия из бесконечного потока текстов и новостей и расспросили, какие же звезды направили его не только в журналистику, но и в лингвистику.
– Аркадий, в университете ты больше известен как редактор нашей корпоративной газеты. В аспирантуре же ты, когда уже и стал редактором, резко поменял сферу научных интересов и ушел в лингвистику – чем она завлекла тебя?
– У этой перемены есть предыстория. Дело в том, что в старших классах я учился в барнаульской школе № 125 с углубленным изучением английского. Хотя и питал особую страсть к языкам уже тогда, но о том, что однажды всерьез буду учить английский, не говоря уже о французском, не думал. Потому что, несмотря на профиль, уроков английского мне не хватало: одноклассники частенько забалтывали учительницу и английский, увы, был постольку-поскольку. А я хотел действительно выучить язык: если уж не говорить на нем, то хотя бы понимать, о чем пишется в книгах, говорится в фильмах или поется в песнях. Начал учить самостоятельно, затем с репетитором. Тогда же, с восьмого класса, стал ходить в детско-юношескую газету «САМИ», где понял, что хочу стать именно журналистом. Переводчиком или тем более лингвистом себя еще не видел: как-то не представилось возможности всерьез заняться переводом, а вот родным русским благодаря газете – да! Что меня и увлекло.
Мечта же о лингвистике вернулась, когда уже стал бакалавром журналистики. Тогда, в 2018-м, как раз раздумывал, в какую магистратуру поступить: на тот момент я стал призером Всероссийской олимпиады «Я – профессионал» и мог выбрать любой университет. Но устроился корреспондентом в газету «За науку», оставшись в alma mater. И на лингвистику снова не поступил – мой научный руководитель Валентина Дмитриевна Мансурова, прямо скажем, настояла на том, что журналистское образование необходимо завершить (о чем вовсе, как показала жизнь, не жалею!). И вот, когда уже оканчивал магистратуру, наша теперь кафедра лингвистики, перевода и иностранных языков АлтГУ устроила конкурс поэтического перевода. Он проводился и раньше, я знал о нем, но почему-то именно в тот момент решил участвовать: будто что-то щелкнуло. Урывками между редакцией и домом сидел-корпел над переводом Incantation («Заклинание») Элинор Уайли, а затем отправил его на конкурс. Проходит неделя, я уже и забыл про сам перевод, как вдруг мне пишет Виктория Николаевна Карпухина – профессор АлтГУ и организатор конкурса, что, мол, жаль, ваш перевод не вошел в список призеров, но «он очень хорош с точки зрения передачи эмоционального контраста образов оригинального текста Уайли». Так у нас завязался научный разговор о поэзии, языке и вообще лингвистике. И когда пришло время поступать в аспирантуру, уже в 2020-м, все звезды сошлись в мою пользу.
Здесь наконец конец предыстории. Виктории Николаевне как руководителю впервые дали место в аспирантуре, но только на платной основе. И тогда же в АлтГУ появился конкурс на грант ректора на обучение в аспирантуре: вместо 120 000 в год – всего 30. Я смог выиграть этот грант – спасибо Валентине Дмитриевне, научных публикаций хватило с лихвой! – и стал аспирантом. Давняя мечта всерьез, по-научному, заняться теорией языка сбылась.
– В аспирантуре ты начал заниматься лингвоэкологией…
– Да, Виктория Николаевна изучила и мою бакалаврскую работу, и магистерскую диссертацию, посвященные семиотической проблематике журналистского творчества, и предложила два варианта, чем заняться дальше: либо имагологией, то есть изучением различных образов, как это делают в томской филологической школе, либо же новым перспективным направлением – лингвоэкологией. Ее и выбрал, тема диссертации «Средства кроссмедийной выразительности в мультимедийных проектах: экология языка современных СМИ» была подсказана самой жизнью.
К тому моменту я был журналистом-практиком – не первый год работал в газете, писал материалы и понимал, что лингвоэкология – область гораздо шире, чем привычная культура речи. Лингвоэкология – это не про жесткие нормы, как надо говорить, это про устройство языка в целом, его связь с человеком и природой. Конечно, мы можем сказать, что язык сам по себе развивается, заимствования – это хорошо, а речевая агрессия, условно, у каждого своя. Но ведь все это происходит не само по себе, тем более когда мы говорим о людях, которые в силу профессии должны языком владеть блестяще, тех же журналистах. И потом, язык влияет на наше мышление – мышление его носителей, что, безусловно, сказывается на речи и вообще нашем поведении. В этом и заключается лингвоэкологическая проблематика: установить взаимосвязь между человеком, языком и природой.
Вот как раз в начале февраля выступал с научным докладом теперь во второй alma mater, КемГУ, где говорил об онтологических основаниях этой научной парадигмы, если вкратце: любой язык следует понимать как посредника между человеком и природой, как культурное достояние и как социальный конструкт. В этом случае мы неизбежно приходим к тому, что, например, та же культура речи, условно говоря, учитывает взаимосвязь только между человеком и языком, тогда как лингвоэкология начинается с природы языка, со среды его обитания.
– Путь к лингвистике у тебя – тернистый. А что, на твой взгляд, самое ценное в этой науке?
– Речь, живая и мертвая: если перефразировать Нору Галь.
«Речь» – главное слово для лингвиста. В привычной, ставшей классической парадигме первичен язык, но, на мой взгляд, первична все же речь. Меняется она – меняется и наполнение словарей. Из речи мы берем те самые языковые факты, слова и синтаксические конструкции, а затем уже, учитывая то, как говорят носители высокой культуры речи, описываем и заносим в словари. Надо сказать, что это во многом азиатская традиция, японская в частности. У нас эту идею, скажем, развивает Михаил Яковлевич Дымарский, научный сотрудник ИЛИ РАН. Можно вспомнить и швейцарского философа Жана Пиаже, который писал о речи и мышлении ребенка. Ребенок начинает говорить, еще толком не зная языка, повторяя то, что говорят другие.
Другими словами, язык – некая идеальная сущность, которая бытует лишь в словарях со всеми правильными ударениями, корнями и прочим. Как в свое время заметил немецкий лингвист Лео Вайсгербер, насколько трудно представить себе, что словарный запас в языковом организме конкретного человека устроен по образу и подобию алфавитного словаря, настолько же слабо отражает такой алфавитный словарь живой словарный запас языкового сообщества.
– И все же, для тебя лингвистика – это что?
– Хм, наверное, попытка разобраться в себе самом и в других людях. Это что-то между журналистикой и психологией. Мы все ежедневно общаемся, но почему-то так происходит, что язык один и тот же, но мы часто друг друга не понимаем, коверкаем слова и в лучшем случае называем это языковой игрой, в худшем – осуждаем. Язык для меня – больше, чем средство коммуникации, к тому же, если говорить иронично, как средство коммуникации он один из самых ненадежных. Нам было бы куда проще общаться даже теми же жестами или нулями и единицами, чтобы выразить однозначную реакцию и получить однозначный ответ. Условно: ноль передал – ноль получил. А в естественном языке ты не всегда получишь в ответ на ноль – ноль, слова многозначны и зависимы от контекста. А еще интонация, мимика и весь дискурс играет свою роль. Вот для меня лингвистика – как раз попытка это все помыслить, систематизировать и посмотреть на язык прежде всего с когнитивных, а не коммуникативных позиций.
– Есть ли у языка душа? Русский, английский, французский и другие – все эти языки как будто отличаются по своему духу.
– Следуя за Гумбольдтом, безусловно отвечу, что есть. Это идеалистическая традиция в лингвистике, уходящая корнями в философию Платона, и мне она очень близка. Лингвистический идеализм постулирует: усваивая язык, человек впитывает законы этого языка, его логику и таким образом приобретает языковую идентичность, то есть смотрит на мир через призму этого языка, формирует будто бы еще одну свою личность – или ипостась. Медицинский факт, что полиглоты могут гораздо вероятнее сойти с ума из-за путаницы в сознании, вызванной знанием нескольких языков, так же как и наоборот: сильнее других развить свои мыслительные способности. Это в том числе философская проблема. Лингвисты стремятся понять, как разные языки, которые человек изучает, влияют на его сознание и личность, потому что ход мышления действительно меняется. Мы не роботы и не можем заучить одни и те же фразы, а затем выдавать их строго автоматически. Нужно чувствовать контекст, саму речевую ситуацию. Но самое главное: если ты не усвоишь культурно-историческую традицию языка, не узнаешь, почему народ на этом языке говорит именно так и как формировался сам язык, то ты не станешь его носителем в полном смысле. Ты можешь бесконечно учить язык, его лексику и грамматику, но если ты не поймешь логику языка, вот эту самую душу его не почувствуешь, то аутентично на нем не заговоришь.
– Тебя сложно представить без увлечения французской культурой и языком.
– Я вообще француз! (смеется). Французский у меня ассоциируется… со вкусом свежайшего персика: la pêche. Теплая летняя ночь, звездное небо, эти персики, а на фоне – Noir Désir… Французский дал мне возможность почувствовать себя уникальным и открытым миру. В школе, как, наверное, и многих, меня дразнили за мою «р», хотя я не картавлю, а грассирую: то есть с рождения произношу «р» на французский манер. Об этом, правда, я узнал только четыре года назад, когда и увлекся французским языком. Когда читаю французские слова, даже не задумываюсь, как их произношу.
Так что с французским у меня отношения более теплые, чем с тем же английским, – он такой чеканный, ритмичный, а для меня в языке важна именно напевность. Вот и учить французский я начал от обратного: не с грамматики, а с фонетики. Включал французские песни и просто вслушивался. Первое впечатление – настоящий звуковой хаос, такое одно большое предложение без знаков препинания! Как будто с инопланетянином говоришь. В общем, отвал башки. Потом, когда уже подучил лексику, стал различать отдельные звуки и слова. Стал привыкать к самой речи. И только потом занялся грамматикой: спасибо еще одному совпадению звезд: мой научный руководитель Виктория Николаевна Карпухина преподает не только английский, но и французский.
И когда в аспирантуре случается интеллектуальный перегруз – а он обязательно случается! – вот тогда будто творческая чакра открывается. Свои лучшие, как мне кажется, переводы и стихи я творил в состоянии полузабытья, когда заканчивал редактировать очередной пятый-десятый газетный материал подряд, научную статью или главу в кандидатской, вел занятия у лингвистов, а затем переключался на французский. И потом ты просто приходишь домой – и у тебя такой творческий катарсис, такое ощущение легкости, осознание, что живешь не зря. Неважно, куда это выведет, понадобится ли мне однажды французский «живьем»: для меня это просто интересно – это другой язык, другая культура.
Считаю, пока есть жизнь – надо ее жить, постоянно чему-то учиться. И здорово, если это «чему-то» – языки. Скажем, пишешь ты сейчас с ошибками, значит, пока надо так писать, но уже пытаясь иначе, правильнее, оригинальнее. Но главное – писать. Так во всей жизни.
– Как бы ты метафорично описал другие языки? Английский, немецкий?
– Английский для меня похож на барабанную дробь. А немецкий… Это как железная летающая бабочка: красивый, но очень строгий, не для всех подъемный – в общем, железный. Правда, как-то услышал песню Das Narrenschiff, или «Корабль дураков» в исполнении барда Райнхарда Мая. Такой восторг испытал, как будто на французском поют. Удивился, что, вопреки моим представлениям, немецкий может быть настолько изящным и мелодичным. Может, здесь сам Брант, автор одноименной поэмы, потворствовал – не знаю.
– В редакции знают: в школьные годы ты окончил музыкальную школу по классу фортепиано, а сейчас с горящими глазами занимаешься вокалом. На твой взгляд, лингвистика похожа на музыку? Музыка ведь тоже особый язык?
– До того как начал заниматься вокалом, я наивно думал, что это совсем не сложно: просто берешь микрофон, душа нараспашку – и поешь! Главное – с душой.
А красота сама придет. Но уже в рок-школе меня удивило, что так это не работает. Сначала – и все время – мы делаем какие-то распевки, издаем вообще странные нечеловеческие звуки: мычим, кряхтим, пыхтим, как во сне Татьяны Лариной: «Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, / Людская молвь и конский топ!» Мне казалось это неловким и странным, но потом решил, что, раз пришел учиться, нужно про неловкость забыть. Так вот распевки – это и есть ответ на твой вопрос. Музыка тоже язык, у него свои законы, своя грамматика и нотная лексика, своя структура. Общая точка пересечения вокала и лингвистики – артикуляция, наш речевой аппарат. Поешь ты или говоришь – в любом случае издаешь звуки.
Кроме того, есть такое понятие, как интерсемиотический перевод, или перевод информации из одной знаковой системы в другую. Допустим, смотришь ты на картину «Аленушка», а потом на ее мотив пишешь стихотворение: была живопись – стала поэма. И это справедливо для любой знаковой системы: музыка, живопись, текст. Я часто думаю: как из двенадцати нот (с учетом повышенных и пониженных тонов), как из 33 букв русского алфавита столько всего сложено. Об этом читаем в «Вавилонской библиотеке» Борхеса. Если поверить гармонию числами, взять и просто комбинаторно представить, сколько вариантов текстов, в том числе музыкальных, вообще существует в этой метафорической библиотеке, в которой есть все тексты, которые не были написаны, которые уже написаны и которые только будут написаны… Уже думать об этом – поразительно.
– Можешь ли представить, что в какой-то параллельной вселенной ты тоже кандидат наук, но не филологических?
– Могу, даже не в параллельной, а в этой: я был бы кандидатом философских наук. Меня же интересует философия языка, такая связь между языком, культурой и природой, ее междисциплинарность, как сейчас говорят.
– К слову о междисциплинарности, о которой говорят все чаще. Ты ее сторонник или для тебя это что-то само собой разумеющееся?
– Второе. Очень мало явлений, которые существуют сугубо в одной области знания. Та же лингвоэкология – не чистая лингвистика и тем более не чистая экология, она уходит корнями в философию языка. Мне кажется, невозможно заниматься чем-то одним, если ты, конечно, не в башне из слоновой кости сидишь.
Так было всегда: это удел творческих людей, которые не ограничивают себя жесткими рамками эпохи, а пытаются, как у Пастернака, дойти до самой сути. Да, она может быть каплей в море, эта твоя истина, к которой ты пришел, и в будущем она даже может оказаться ложью и, скорее всего, окажется, как показывает история. Но, по крайней мере, ты сам пришел к ней, к своей истине: вот что важно. Этому, в частности, учит курс по истории и философии науки: Поппер, Кун, Лакатос, Фейерабенд и другие. Кроме того, даже если ты пишешь что-то гениальное, в твоей работе не может быть гениально все: ты стоишь на плечах титанов, которые до тебя тоже пытались осмыслить этот предмет. Просто тебе повезло в том смысле, что поменялось само время.
Современникам всегда везет, так как они живут позже тех, на кого ссылаются, а потому владеют теми знаниями, которых до них могло и не быть. Парадоксально, что сейчас в школе изучают Пушкина, но тот же Пушкин не мог изучать Достоевского и тем более Горького, а Горький читал двоих…
– Кто, на твой взгляд, станет таким классиком нашего времени?
– Вопрос сложный. Сходу могу предположить лишь несколько имен, из тех, кого читал сам и кого очень ценю. Джон Уильямс, Питер Хёг, Дэвид Митчелл, Юрий Вяземский, Захар Прилепин, Александр Проханов.
– Есть ли у тебя, как у лингвиста, слова, к которым ты питаешь сильную антипатию или, наоборот, любишь их без особой на то причины?
– Я очень не люблю канцелярит. Вслед за Корнеем, нашим батюшкой, Чуковским его ругаю и кляну, потому что он действительно разъедает живой литературный язык. Въедается как ржавчина. Именно в том смысле, когда мы имеем дело не с официально-деловым стилем, а, например, с тем же публицистическим: нагромождаем падежи, союзы, предлоги, пишем и говорим сложно тогда, когда надо бы – легко. Не очень люблю слово «является», потому что оно безболезненно меняется на тире. И, как показывает практика, его вообще можно никак не использовать, даже тире не ставить. Нас учили в свое время, что является Христос народу – и то лишь раз. И если подумать, таких неуместных, лишних слов наберется на один такой увесистый список.
– Как ты отреагируешь, если услышишь что-то подобное в речи собеседника? Обычно от филологов ожидают кару небесную…
– Если человек незнакомый, тотчас вставлять свои пять копеек не буду – мы все говорим небезупречно, за каждым из нас водятся свои словесные грешки. Конечно, в другом случае это можно сделать, поправить, но точно не за тем, чтобы показать свою ученость: нет, сделать более ученым другого. Вообще, есть такая хорошая мысль: умные люди своего ума не выказывают, умный умного поймет с полуслова – инверсия здесь тоже справедлива.
– Завершу нашу философскую беседу не менее философским вопросом. Как ты считаешь, как лингвист и редактор: слово, оно лечит или убивает?
– И лечит и убивает. Конечно, мне бы хотелось ответить, что оно, скорее, лечит, но я понимаю, что это не всегда так. Зависит от того, кто говорит. То есть мы снова возвращаемся к тому, с чего начали: как звучит слово в речи и почему одно и то же понятие мы понимаем по-разному? Потому что слово, которое мы занесли в словарь, не лечит и не убивает. Это просто лингвистический факт: такая-то лексема зафиксирована в такой-то языковой системе. И только в том случае, когда мы сами в это слово вкладываем какую-то силу, созидательную или разрушительную, оно и становится таким. Можно выразиться матом так, что он прозвучит комплиментом, а можно и какой-нибудь комплимент сказать так, что это станет оскорблением до глубины души.
– То есть мы все-таки возвращаемся к человеку?
– К человеку, безусловно. Человеку нужен язык. Где язык, там и речь. Где речь, там и человек. Круг всегда замыкается.
Анна ЗАГОРУЙКО
Фото Дмитрия ГЕРАЙКИНА
