Фото Марии ДУБОВСКОЙ
В тихий воскресный день Благовещения Пресвятой Богородицы в редакции «ЗН» появился гость. Еще вчера, 6 апреля, в кругу барнаульских интеллектуалов в одном из приютов для книгочеев – «Лавке букиниста» он рассказывал о трагикомической биографии Шекспира, сегодня же пришел в родной университет, где преподает уже более десяти лет, чтобы поговорить о поэзии или, вернее сказать, прозе жизни литературоведа. За чашкой чая с печеньем «Русским» мы обсудили с Алексеем Анатольевичем Мансковым, к. филол. наук, доцентом кафедры лингвистики, перевода и иностранных языков АлтГУ, его поэтическое мироощущение, проблемы трансгуманизма (которые, увы, касаются не только людей читающих, но и смотрящих) и то, почему некогда забытый Сигизмунд Кржижановский как никогда читаем. Поговорили, конечно, и о любви нашего гостя к немецкому языку, который Алексей Анатольевич впитывал на родине Гете, Шиллера, Гейне.
– …Пишу с того момента, как научился писать. Сорок лет жизни. Хотя уверен, что можно не написать ни строки, но быть поэтом в душе, иметь поэтическое мироощущение, воспринимать мир каким-то особенным, удивительным. Вот, скажем, идешь по улице и видишь не асфальт под ногами, а звезды, закаты, рассветы. Ощущаешь это каким-то волшебным образом. Это и значит быть поэтом.
– Волшебным в цветаевском смысле, это нечто вроде волшебного фонаря, который преломляет свет иначе и потому преображает мир?
– Да, только для меня это, скорее, свет не фонаря – лампады: на творчество вдохновляет сама жизнь, Господь Бог. Такой вот сакральный православный смысл. Пишу по какому-то наитию – в голове неожиданно возникает образ, мысль и ты уже не можешь остановиться, пока не поставишь точку. Это неподвластно рациональному объяснению. Больше всего стихов писал, когда был юный и тонкий. Тогда было достаточно посмотреть по сторонам, увидеть осеннюю рощу, чтобы возникло стихотворение. Но почему-то по мере взросления эта способность чистого вдохновения утрачивается. Сейчас пишется реже. Бывает, замолкаешь на несколько лет, не можешь написать и строчки. Поэзия не терпит правил. Поэтому по заказу писать никогда не мог, любой заказ – уже не стихи, а рифмованные строчки по случаю.
– Можно ли сказать, что твоя поэзия наследует определенной традиции: имажинизму, символизму, акмеизму…
– Можно, но сложно как раз таки из-за филологического образования, когда изучаешь литературу, начиная с античности и вплоть до современности. Классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, модернизм, постмодернизм… Да, было так, что я воспринимал мир романтически, через дихотомии «свет – тьма», «добро – зло» и так далее. Но затем понял, что мир – сложнее, что он диалектичен, и тогда я стал преодолевать это романтическое мироощущение. Ушел в другую крайность – метареализм, появилась сложная метафорика, как у нашего известного земляка Ивана Федоровича Жданова, с которым довелось общаться, и это общение повлияло на мою творческую манеру. А потом настало осознание ясности, появилось желание писать просто, чтобы стихи были понятны многим. Захотелось уйти от нарочитой сложности уже постмодернизма, от постмодернистской установки на форму, а не содержание. В связи с этим вспоминается Борис Леонидович Пастернак, который в юности писал очень сложно, а много позже – просто и ясно. Или, скажем, пушкинская простата и ясность, которая всегда очаровывает, восхищает.
– В случае с постмодерном, когда все пишут сложно, не является ли простота и ясность признаком эскапизма, попыткой уйти от реальности в мир наивных грез?
– Это вопрос формы и содержания. Отвечу так: содержание для меня всегда было и будет на первом месте. Плохо, когда оно теряется за причудливой провокативной формой. Многие – и не только в литературе – бегут именно за формой, не видя или не желая видеть, что за ней скрыто. Надо сказать, что поэты – особые и, к сожалению, не очень нормальные люди, как бы провокационно это ни звучало (вспомним «Гениальность и помешательство» Чезаре Ломброзо или штудии Льва Семеновича Выготского). Поэзия – это некий крест, который человек вынужден нести. Особое состояние, которое отличает пишущего человека от непишущего и во время которого иначе проживаешь время и пространство. Из какого сора растут стихи и сколько нужно переработать тонн словесной руды? Бывало, я хотел бросить писать стихи, воспринимать мир как среднестатистический человек. Не знаю, к счастью или сожалению, но мне это так и не удалось.
– Дилетантский, то есть ожидаемый вопрос поэту о поэтах: кто любимый?
– На протяжении нескольких десятков лет я, если куда-то еду, бросаю в рюкзак томик Александра Блока. И удивительно, что совершенно несчастный человек – а кто из настоящих поэтов был подлинно счастливым? – вновь и вновь согревает в пути. Да, бесконечно трагический Блок, хоть и был богоборцем, мне бесконечно близок. Я рос и расту вместе с Блоком, цитирую его, в том числе интертекстуально, чаще остальных. Опять же, как говорил Ницше, настоящее искусство всегда трагично. Трагедия по отношению к комедии первична.
– Алексей, вот мы сидим и говорим о литературе, а между тем для многих эти слова, быть может, пустой звук. Что удивляет: студенты, причем гуманитарии, вне литературного контекста. Учитывая тенденцию к визуальности, можно даже перефразировать известное на «не смотрел, но осуждаю». Почему так?
– Я воспринимаю это как некую досадную неизбежность. Да, я тоже вижу, что студенты мало читают. Это грустно. Книги становятся редкостью, реликвией, как в антиутопии. Не хотелось бы этого, но что можно сделать?
– Вспомнить фильм «Общество мертвых поэтов»…
– Это же сложно – заронить эти зерна в душу человека. Особенно того, который не читал тех же книг, что читал ты, который не понимает и не чувствует художественную ценность печатного слова. Когда люди не знают, что Пушкин, не говоря уже о Данте или ком-то еще, писал прозу… Греки бы сказали: «Панта рей». С другой стороны, ощущать себя каким-то последним могиканином тоже неправильно. Да, гуманитарное образование находится в кризисе, но надо помнить, что многое, если не все, идет из дома, от родителей. Конечно, хочется верить, что мы, как Данко, вырвав сердце, будем идти впереди и освещать непроглядный путь. Но пойдут ли за нами?
– Надеюсь, это вопрос не риторический. Поговорим о немецком языке: в чем его прелесть? Зачем учить немецкий, когда все вокруг учат китайский?
– Как и любой язык, немецкий своими корнями уходит в культуру немецкого народа. Здесь придется кстати наша пословица «что русскому хорошо, то немцу – смерть». Действительно, мы очень разные, но тем интереснее. Я не раз бывал в Германии, постигал этот язык вживую, оказавшись в немецкоязычной среде. Учился там в университете, где изучал немецкую философию и искусство, трудился там на стройках штукатуром-маляром, работал моделью, натурщиком. Если вкратце: прошел путь от гастарбайтера, выкладывающего брусчатку, до профессора, стоящего за кафедрой. Нельзя сказать, зачем именно нужно учить немецкий. Как пел Окуджава, каждый выбирает для себя… Да, сейчас многие учат китайский и английский, но я убежден, что немецкий еще явит миру свою красоту.
– Недавно обнаружил, точнее сказать, услышал, как немецкий ничуть не уступает по мелодичности французскому. Райнхард Май пел брантовский «Корабль дураков». Das Quecksilber fällt, die Zeichen stehen auf Sturm («Падает ртуть, виден шторм впереди»)…
– О, так это известный немецкий бард, Мая именуют немецким Джо Дассеном. Он очень популярен в Германии, особенно среди старшего поколения. Его самая известная песня Über den Wolken – «Над облаками». Да, безукоризненный немецкий Райнхарда Мая прекрасен.
– Любопытно: а что удивляет немцев в нас, русских?
– Здесь я не буду оригинален, процитирую Митю Карамазова: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Немцы удивляются карамазовской широте русской души. Они – иные, более принципиальные, рациональные.
– Давай перейдем от широты русской души к широте русских взглядов. Постмодерн жив?
– На мой взгляд, постмодерн изжил себя. Новый методологический фундамент – трансгуманизм, идущий вслед за постмодерном. И одним из первых о трансгуманизме писал Сигизмунд Доминикович Кржижановский еще сто лет назад, в начале XX века. Причем это трансгуманизм не в узком пелевинском смысле, а гораздо большее, то, в чем мы, потомки Кржижановского, живем. В этом смысле этот недооцененный при жизни писатель – новатор, вечный современник или забытый классик. Одна из известных и значимых для самого Кржижановского его новелл – «Бог умер», где автор полемизирует с известной максимой Ницше, описывая будущее человечества в 2204 году: «Если бы в феврале 2204 года газетам сообщили о смерти Бога, то, вероятно, ни одна из них, даже тридцатидвухстраничное «Центро-Слово», не отвела бы и двух строк петита этому происшествию». Другими словами, то общество, в котором мы живем и будем жить, было описано (и предсказано) Кржижановским в 1922 году. Или даже так: в 1922-м он писал про 2204-й. Еще одна замечательная и не менее ужасающая новелла – «Желтый уголь», где показана вся бесчеловечность человечества, даже, я бы сказал, безысходность его существования.
– Как у Платонова? Такой экзистенциальный котлован?
– Платонов – религиозный советский писатель, я большой поклонник этого сложного автора. Но у Кржижановского все иначе: у него было сложное отношение к вере, религии вообще. В юности он отошел от этой веры и так и не сумел вернуться к ней. Хотя и стремился всю жизнь, но остался в темноте. И умер от этого. Богооставленность – лейтмотив его творчества.
– Алексей, завершающий нашу дискуссию вопрос. Скажи, новое время дает новых литературных героев, новые типажи?
– Хм… Очень интересный вопрос, никогда об этом не думал. Мне кажется, все новое – хорошо забытое старое. Литературный и вообще культурный процесс развивается либо как маятник, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону, либо по спирали. Как бы то ни было, в глубинном смысле мы все зависим от юнгианских архетипов, несем их в себе. Конечно, новое время дает и новых героев, но в основе лежат именно архетипические образы. Я здесь традиционалист. И если футуристы хотели сбросить классиков с Парохода Современности, то я за то, чтобы и дальше идти вместе с ними.
Аркадий ШАБАЛИН
***
Счастье, когда на душе все спокойно.
Нет на плечах груза прежних обид.
То, от чего было стыдно и больно,
Больше не мучает и не болит.
Счастье, когда снег на солнце искрится,
Легкие могут свободно дышать.
Пусть тебе ночью сегодня не спится.
Завтра удастся подольше поспать.
Счастье, когда, вопреки всем невзгодам,
Ты можешь радость в душе сохранить,
Смело шагать по пустым переходам,
Не потеряв заповедную нить.
Счастье, когда всюду рядом с тобою
Ангел-Хранитель незримо идёт.
День озаряется яркой звездою,
А на реке утром тронется лёд.
***
Пахнет клевером и медуницей.
Вдалеке виден дым из трубы.
Кто-то пишет про жизнь за границей,
Про богатство и знаки судьбы.
Я люблю звуки птичьего гама,
Склоны гор и течения рек
И дорогу от дома до храма.
То, что с детства дается навек.
В этом малом так много большого.
Много сложного скрыто в простом.
И в начале всегда было Слово.
Остальное все стало потом.
***
Нет ни конца ни начала
Кружеву облаков.
Где-то вдали зазвучала
Тихая песнь лепестков.
Белой январской сирени,
Вьюги, надевшей фату.
Кто-то вдруг встал на колени,
Лбом прикоснувшись к кресту.
Отзвуком колоколен
Вздрогнула тишина.
Редко кто жизнью доволен –
Застит глаза пелена.
Глубже земных океанов,
Ширь, что ни в сказке сказать…
Радость без темных дурманов.
Божья царит благодать.
Алексей Мансков
